Дневник войны новополоцкой семьи Булавских

Ценная реликвия хранится в новополоцкой семье Булавских. Это копия «Дневника войны», написанного их близким родственником Сергеем Пашкевичем. Она позволяет из первых уст узнать, что происходило в городе на Неве в первые дни войны. Каждый свой день, проведенный в ужасающих условиях голода и страха, Сергей Ульянович подробно описывал на протяжении семи месяцев. 

Cергей Пашкевич

К сожалению, он так и не увидел освобождения любимого города Ленинграда. Рукопись сохранила его сестра Лидия. В юбилейный год 75-летия Великой Победы семья Булавских поделилась с редакцией уникальными данными, описанными на страницах дневника. Для многих они станут настоящим откровением.

Рассказывает Евгений Булавский:

– «Дневник войны», как назвал свою рукопись двоюродный брат моего дедушки Виталия Булавского – Сергей Пашкевич, представляет собой две тетради, написанные грамотно, аккуратно, разборчиво. Он делал записи с самого начала войны, 22 июня 1941 года, почти каждый день. До конца августа их основное содержание – это тревога за судьбу родных и города, попытка осмыслить происходящее. «6-е июля. Фронт под Полоцком! Уехала ли Лида с сынишкой? Что с мамой и братом?»

«…13-е июля. Немцы уже под Псковом и Витебском. Полоцк сдали. Да, немцы уже прошли 450-500 километров. От родных ничего…»

Шестого сентября 1941 года появляется запись о первых бомбежках Ленинграда. Автор дневника тревожится, видя варварство фашистов: «Уже подвергаются разрушениям от бомбежек и артиллерийских обстрелов не только пригороды, но и сам Ленинград… Неужели один из красивейших городов мира будет погребен под грудой щебня и кирпича?» На многих страницах дневника описано, как страшно было людям во время бомбежек. «11-е сентября. В 11 часов ночи началась страшная ночная тревога… Когда пролетает вблизи со свистом бомба, все замирают и, невольно (по инстинкту или от страха) пригнувшись, ожидают… взрыва. Наконец резкий оглушительный треск, сыплются стекла. …На этот раз пронесло».

В начале сентября появляются первые записи о голоде. Сначала это просто мрачные предчувствия. «Все думают об одном: чем будут питаться, если придется быть продолжительное время в осаде. Предстоит страшный голод и эпидемии. Этого боятся больше бомбардировок…» 11 сентября – запись об уменьшении нормы выдачи хлеба до 250 граммов. Шестнадцатое сентября: «Голод, голод… Большая часть населения уже недоедает. Смотришь в трамвае: лица у всех вытянулись, под глазами синие круги». И в этот же день появляется очередная запись: «С сегодняшнего дня хлебушка будто снова поубавили…»

Хлеб в блокадном Ленинграде был самым желанным лакомством – его норма доходила до 125 граммов в сутки

В записи за 18 сентября читаем: «Появляется на свет божий «дуранда – лепешки  из жмыхов». 20-го сентября: «Утром ел дуранду… Когда ешь, еще довольно сносно, а потом весь день неприятно». Однако очень скоро «дуранда» становится желанным лакомством. «16 октября. Лепешки из жмыхов показались сегодня еще вкуснее. На завтрак решили испечь еще больше. Жаль, что мало купили жмыхов, а теперь уже не достать».

Начиная с октября, красной нитью по всем дневниковым записям проходит мысль о еде. «27-е октября. В животе, как будто шарикоподшипники перекатываются. Должно быть, от дуранды. Всё холоднее и голоднее. Особенно последнее. Что будем есть через две недели, когда и дуранду доедим? Вот это меня и страшит».

«28-е октября. Армия голодных растет с каждым часом. …Перед взором большинства одно – голод. Это и заслоняет собой всё остальное». Даже на разрывающиеся повсюду снаряды прохожие не обращают внимания. В Ленинграде царит смерть. «12 декабря. По улицам то и дело один за другим тащут гробы с трупами. Тащут на саночках или просто волокут на досках. Очень много везут вообще без гробов, просто завернутых в тряпки. Никаких слез, никакого плача и стенаний. Для этого нет сил».

Голод неумолимо подкашивал силы ленинградцев. Но нельзя не восхищаться их мужеством, стойкостью, силой духа. Человек, который еще 22 ноября пишет, что у него «от недоедания и избытка воды пухнут пальцы, подкашиваются ноги», «тяжело даже поднять руки и приняться за дело», до середины декабря работает. При этом до завода «не меньше 15-ти километров. И вот этот участок пути приходится проходить часто весь, а большинство, примерно наполовину, пешком. 30-го ноября так и пришел домой пешком, проделав весь путь во время тревоги». 19 ноября: «Ушел с работы в пять часов вечера, добрался домой только к 11-ти часам».

Что же давало ленинградцам силы? Наверное, прежде всего желание жить. Девятнадцатого ноября Сергей Ульянович пишет: «Но жить всё же так хочется! Хочется увидеть весну, распускающиеся деревья. И не верится, что можно дожить до такого счастья». Автору дневника, простому заводскому рабочему, жить помогало искусство. «Когда я слушаю хорошую музыку, я забываю все несчастья и страдания», – пишет он. 23 ноября в филармонии слушает «6-ю симфонию» Чайковского. «Где это видано, чтобы на концертной эстраде исполнялись симфонии, когда вокруг падают снаряды! Зал и хоры были переполнены». В последние предновогодние дни при свете «маленькой коптилочки» он «прочел Стендаля «Красное и чёрное». «…Прекрасная книга, ее бы прочесть в нормальных условиях, хотя бы поевши».

Последние, январские, записи полны трагизма и безысходности. «Ужаснейшие дни… Мороз больше 30 градусов… Замерзаем в комнате… Есть совершенно нечего… У Лиды и у меня отекли и опухли ноги… Руки не поднимаются, чтобы записать эти строки, не хватает усилий… Везде трупы, трупы и трупы… Вот результаты войны и голода, а где этому еще конец? Скольким предстоит еще умереть?» Это последнее предложение «Дневника войны» в записи за 10 января. Двадцать пятого января 1942 года Сергей Пашкевич потерял сознание от дистрофии, спустя три дня скончался.

Нелли РАДЬКО

Фото из архива семьи  Булавских и из открытых источников интернета